(Подготовлено на основании статей прот.
Александра Шмемана.)
Несколько лет тому назад одно французское издательство обратилось
к ряду известных людей — писателей, философов, людей искусства — с просьбой
написать небольшую книгу на тему: «Во что я верю». Большинство этих людей
верующие. <...> Ответы опрошенных
оказались глубоко разными, и каждый из них читается с захватывающим интересом.
Одна и та же вера, преломляясь в личном опыте, в личном восприятии и
переживании, становится новой и личной, а вместе с тем не перестает быть единой
и общей.
Я заговорил об этом потому, что в наши дни очень часто говорят о
вере, о религии, о христианстве прежде всего в плане безличном, объективном,
догматическом. Не только враги религии, но и сами верующие привыкли рассуждать
о том, как и чему учит христианство, что и как утверждают верующие. Между тем
вера по самой природе и сущности своей есть нечто глубоко личное, и только в
личности и личном опыте она и живет по-настоящему. Только тогда, когда то или
иное учение Церкви, тот или иной догмат, то есть утверждение некой истины, становится моей верой и моим
опытом и, следовательно, главным содержанием моей жизни, только тогда вера эта
живет.
Если вглядеться и вдуматься в то, как совершается передача веры от
одного человека к другому, то очевидным становится, что по-настоящему убеждает,
вдохновляет и обращает именно личный опыт. В христианстве же это особенно важно
потому, что христианская вера, на глубине своей, есть личная встреча со
Христом, принятие в конце концов не того или иного учения или догмата о Христе,
а Самого Христа. Христианство, иными словами, предельно лично. Это совсем не
значит, что оно индивидуалистично, ибо встречают, узнают, любят люди Одного и
Того же Христа. Это значит, тем не менее, что Христос обращен к каждому, и
каждая вера, вера каждого, будучи укоренена в общей вере, вместе с тем и
единственна.
Напомнить же это важно, потому что в наши дни враги веры пытаются
свести спор о вере и о религии к какому-то научному спору, разбить верующих
научными аргументами. Если бы речь шла об объективно познаваемом явлении
природы, тогда, как в этом научном, лучше же сказать, ложно-научном плане, все
то, что утверждают христиане как содержание своей веры, действительно
недоказуемо. Для них, однако, оно и не требует никаких доказательств. Ибо оно
для них — в их опыте. Они знают непосредственно реальность этого опыта, как
знает человек в себе реальность любви, восхищения, жалости, сострадания. А это
значит, что если веру нельзя доказать, то о ней можно рассказать.
Таким рассказом о вере, а не научной сводкой о фактах, является, в
сущности, и само Евангелие. Это передача теми, кто видели и слышали Христа, и
поверили Ему, и полюбили Его так, что Он стал их жизнью, — передача ими именно
своего опыта. И потому и остается Евангелие навеки живым, потому-то и ударяет
прямо в сердце, тогда как философские и богословские трактаты так часто
оставляют и ум и сердце холодными. И что больше всего нужно нашему холодному и
жестокому веку, это именно живой рассказ о живой вере, передача не просто
знаний, не просто фактов, а самого опыта веры.
Пускай каждый из нас, верующих, знает твердо и несомненно, что,
хотя вера его слабая, недостаточная, хотя и к нему обращены слова Христа: «О
вы, маловерные» (Мф. 8:26), — все же, в лучшие минуты, есть у нас этот опыт,
единственный и ни с чем не сравнимый, ибо если не было бы его у сотен людей до
нас, откуда бы пришла к нам эта вера, почему бы мы знали, что две тысячи лет
назад произошло в мире событие, имеющее непосредственное, решающее значение для
нашей жизни сейчас? А ведь именно в этом и состоит вера: в таинственной
уверенности, что все то, что сделал и сказал Христос, Он сделал для меня,
сказал мне, что не отделен Он от меня ни веками, ни пространством, ничем, кроме
моего маловерия, моего забвения, моих бесчисленных измен Ему.
За тридцать лет своего священства я понял, что самое трудное в
мире — это говорить о самом простом, о самом насущном, гораздо легче излагать
чужие мысли, ссылаться на чужой
опыт, говорить чужими словами, и так трудно — от сердца к сердцу.
Мы живем в эпоху торжества идеологий. Что такое идеология? Это
учение или теория, не только выдающая себя за абсолютную и всеобъемлющую
истину, но и предписывающая человеку определенное поведение, действие. Разница,
и огромная разница, между религией и идеологией в том, что религия, вера — это
всегда нечто очень личное, невозможное без глубокого личного и внутреннего
опыта, тогда как идеология, всякая идеология, начинает с того, что просто все
личное отрицает и отвергает как ненужное.
Религия — призыв
верить — всегда обращена к человеку. Идеология всегда обращена к массе,
коллективу, в пределе к народу, к классу, человечеству. Цель, сущность религии
— в том, чтобы, найдя Бога, человек нашел бы себя, стал собой. Цель и сущность
идеологии — в том, чтобы подчинить себе без остатка человека, чтобы человек
стал исполнителем и слугой идеологии. Религия говорит: «Какая польза человеку,
если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?» (Мф. 16: 26). Идеология
говорит: нужно весь мир приобрести для осуществления идеологии. Религия в другом
человеке призывает видеть ближнего; идеология всегда направлена на дальних,
безличных, отвлеченных людей.
Закат религии и торжество идеологии привели к
почти полному отмиранию идеи личности и стоящего за нею опыта. Опыт же этот,
конечно, в первооснове своей религиозный. Только в религии, только из религии
возможна идея личности — вот чего не понимают, не могут, не хотят понять
современные люди, все жаждущие спасения от той или иной идеологии.
Мне скажут, что сама
религия в эпоху своего торжества в истории очень часто попирала идею личности,
что сам принцип прав личности, свобод и т.д. родился в борьбе с религией.
Отчасти это правда. Но правду эту нужно понять во всей ее сложности.
Да, конечно, Христа
распяли религиозные люди. Но распяли-то они Его за то как раз, что Он изобличил
их религиозность как религиозность ложную, или, говоря нашим современным
языком, изобличил их за превращение религии как раз в идеологию. Ибо весь смысл
конфликта Христа с теми, кто распял Его, сводился к одному. Он, Христос,
человека поставил выше всего, сделал его, и только его, предметом любви,
предметом как бы абсолютного внимания. А враги Христа от религии хотели
порядка, спасения Родины, самодовольства — чего угодно, и ради всего этого
требовали слепого подчинения безличным законам.
Обо всем этом
Христос не сказал ни слова. Как не сказал Он ни слова о государстве, обществе,
истории, культуре — обо всем том, что извечно составляет предмет всех
идеологий. Его внимание все время было обращено на живых людей, окружавших Его.
Но Он даже не говорил об их правах. Он всего лишь только обратил на них свою
любовь, участие, сострадание, интерес. И вот за это, за то, что Он живого человека поставил над всем
в мире, Он и был осужден. Но в этом осуждении — и это пора понять — переродилась
и сама религия. Из идеологии она стала живой силой, и над миром навсегда
воцарилась идея личности.
Потом, в истории, и
само христианство — это надо признать — слишком часто вырождалось в идеологию,
требовало себе слепого подчинения, служило побочным целям... Но все же не во
всем этом его сущность. А сущность его — в евангельском образе Христа, в образе
человека, обращенного к другому человеку, в нем видящего ближнего, в нем
полагающего цель и смысл жизни.
И нет в истории
человечества другого обоснования личности. Нет ее в великой и глубокой
греческой философии, нет ее в Риме, создавшем идею права, но раба не считавшего
человеком. И конечно, нет этой идеи личности ни в одной современной идеологии,
занятой всегда человечеством, но ради человечества преспокойно уничтожающей
миллионы людей.
Я утверждаю, что
идея личности религиозна, потому что очевидно: если нет ее высшего корня, если
человек не «сверху», а «снизу», если он всего лишь только мимолетное явление,
то тогда, действительно, нечего о нем особенно волноваться.
Очень просто это можно выразить так: если нет Бога, то, в
сущности, нет и человека. А есть только люди
— безличная масса, о животном благополучии которой и заботится
идеология, не считаясь с расходами. Вот в таком страшном идеологическом мире, в
мире массы, классов, коллективов, мы сейчас и живем.
Даже те — увы, все более и более немногие, — кто отстаивает
человеческую личность и борется за ее права, как будто уже не могут или не
хотят видеть ее связи с религиозным
учением и часто даже стараются как бы отмежеваться от религии.
В пределах материалистического, атеистического мировоззрения совершенно невозможно
доказать, почему собственно личность как таковая, лицо, отдельный человек имеют
вообще какую-то особую ценность и какие-то прирожденные права. В атеистическом
мировоззрении все эти права человек получает от общества, которое априори есть
ценность высшая, в этом мировоззрении — неужели это еще нужно доказывать? — не
общество существует для человека, а человек для общества.
Сейчас некоторые благодушные, благонамеренные и по-своему
героические люди пытаются доказать, например, что для самого общества и для его
целей полезны и свобода, и большее уважение к личности. При свободе и
производство станет лучше, и наука будет развиваться быстрее, и всяческих
оппозиций станет меньше. Но утилитарное
обоснование свободы и личности не только не достаточно, но оно на деле попросту
человека не достойно, ибо конечная ценность человека здесь определяется только
его пользой для коллектива, его как бы продуктивностью:
дайте немножко свободы, чтобы он лучше продуцировал, дайте ему меньше
бояться — и он станет полезнее, — тут все еще остается этот кошмарный миф о
полезном члене общества, ради которого миллионы людей сидели и сидят в
исправительно-трудовых лагерях. Из пользы, из общества, из коллектива никакой
личности, никаких настоящих прав не выведешь, эти права мыслимы, если признать
личность абсолютной ценностью, а абсолют — это по-латыни то, что не зависит ни
от чего другого и ни к чему другому не сводимо.
Признать каждого
человека абсолютной ценностью — это не только дать ему какие-то не зависящие от
общества права, но — и это неизмеримо важнее — лишить абсолютного значения все
остальное в мире, и прежде всего как раз само общество. Это значит поставить вниз головой все наши
привычные представления, и это значит, наконец, признать человека выделяющимся
из простого природного порядка, признать его существом высшим. А это про
человека говорит только религия, научно вывести этого нельзя. В это можно
только верить.
Не случайно,
конечно, яростный ненавистник христианства Ницше восклицал: «Любовь к ближнему
мы заменим любовью к дальнему!»[8]. Дальний — это никто, дальний — это кого не
видишь, это какой-то собирательный, еще не существующий человек. А ближний, по
Евангелию, — это тот, кто рядом со мной, это его единственное лицо, это всегда
живое, конкретное и единичное. И так же, конечно, не случайно, что все то в
мире, все философии, идеологии и программы, которые направлены к дальнему,
общему, коллективному, так люто ненавидят религию и всегда, по некоему
непреложному закону, борются с ней. Они знают, конечно, что выкорчевать религию
— это и значит уничтожить понемногу и личность. Потому им страшны не те, кто
декламирует о свободе и правах, а те, кто верит в божественный дух и
бессмертную душу, кого поэтому не сведешь просто ни к какой земной пользе.
«Какая польза
человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?» (Мф. 16:26).
Пока звучат эти слова на земле, пока помнят люди ту парадоксальную евангельскую
арифметику, по которой один всегда ценнее и важнее девяноста девяти, не удастся
уничтожить человеческую личность, не удастся, следовательно, и построить до
конца уже коллективизированного человечества, которое свое рабство назовет
свободой, свое подчинение безличной пользе — правами, свою тюрьму — земным
раем.
Как страшно, что
столь многие не понимают еще, что тоталитаризму во всех его видах противостоит
на нашей земле только одно — вера в Бога, сотворившего человека по образу Своему и по подобию,
призвавшего его к свободе и к вечности, — это, и ничто другое. Спор нашей эпохи
— спор религиозный и спор о религии; не понимать этого, не видеть связи всех
страшных проблем современности с глубинами религиозного миросозерцания — это то
же самое, что прятать голову по подобию страуса под крыло. Дальний или ближний?
Человек или человечество? С чего начать, во имя чего творить? — Вот вопросы, на
которые рано или поздно, но придется всему человечеству ответить.